«А.п. чехов и евангелие (на примере рассказа «студент»)»

«Знаете, сколько лет меня будут читать, – спросил однажды Чехов у И.А. Бунина, – и сам же ответил: «Семь лет». «Что вы!» – удивился Бунин. «Ну, семь с четвертью», – уточнил Чехов.

Какими опрометчивыми кажутся слова Антона Павловича для каждого современного человека. Сегодня, когда каждый год с размахом проходят уже ставшие традиционными театральные чеховские фестивали, когда на них съезжаются труппы из всех театров мира, мы понимаем, что Чехова не только читают уже сто лет, но и будут читать еще как минимум столько же. Поэтому и актуальность работ, посвященных его творчеству, представляется несомненной. С каждым новым прочтением его произведений читатели открывают новые, еще неизведанные стороны его прекрасного, загадочного мира. Сколько написано статей, докладов, книг, монографий, и все же никому не удалось найти однозначного решения многих проблем, которые поставлены Чеховым в его творчестве. Литературоведческому анализу рассказа А. П. Чехова «Студент» посвящено много исследований. Среди публикаций последнего времени назовём следующие: Р. Джексон «Человек живет для ушедших и грядущих»; М.М. Дунаев «Православие и русская литература»; Катаев В. Б. «А. П. Чехов», Злочевская А. В. «Рассказ А. П. Чехова «Студент», Вольф Шмид «Мнимое прозрение Ивана Великопольского» и многие другие. Остановимся более подробно на нескольких работах их этого списка.

Вольф Шмид в своем исследовании говорит о том, что, пересказывая историю страстей Христовых, «драматизируя страдания апостола Петра, студент, по существу, повествует о страданиях Ивана Великопольского» . В то время как переживания двух вдов Василисы и Лукерьи его мало интересуют. «Пойманному в своем отвлеченном теологическом мышлении Ивану Великопольскому даже в голову не приходит задуматься спросить о причине их страдания» . В. Шмид высказывает мысль, что Иван Великопольский, сосредоточенный «…на своих потребностях, сделавший поспешные выводы из неприятных ощущений, поставивший на сцену своего рассказа жалость к самому себе, растрогавший женщин и погревшийся у костра, студент довольствуется мнимым успехом и отвлеченной истиной абстрактного заключения, согласно которому Василиса заплакала, «потому что она всем своих существом заинтересовалась в том, что происходило в душе Петра» , в то время как заплакала она, переживая собственную жизненную драму. Шмид говорит о том, что не только Иван в рассказе является эквивалентом апостола Петра, аналогичные черты усматривает ученый и образе самой Василисы.

«Лукерья, «забитая мужем», в иерархии истории самое низкое лицо, становится эквивалентом Христа, которого его мучители, как видел Петр издали, «били». Василиса же «заплакала», как и Петр после измены «горько-горько заплакал». Потому что, как считает В. Шмид, ей стыдно «…на самом деле оттого, что по отношению к дочери она совершила такую же измену, как Петр по отношению к Иисусу» .

Конец рассказа тоже не представляется исследователю безоблачным. Он считает, «…что конечная эйфория студента не может быть постоянной», и что его «представление о единой цепи, и сладкое ожидание таинственного счастья, и видение чудесной и полной смысла жизни» скоро столкнется с суровой действительностью и вновь не выдержит этого испытания.

Р.-Л. Джексон также уделяет образам Василисы и Лукерьи особую роль в чеховском произведении, возводя их в ранг главных героев. «Кто же герой чеховского рассказа "Студент"?» Это женщины. Именно Василиса и ее дочь – подлинные герои "Студента". Ибо они сохранили веру…Женщины работали, служили жизни, семье; они выращивали свой сад, кормили детей, выдерживали тяжелейший труд, то есть несли на себе обязанности как женские, так и мужские, и во всех испытаниях сохранили свою человечность и свой образ» .

Но Р. Джексон менее пессимистично интерпретирует конец повествования и сам образ студента: «Иван Великопольский…проходит через страдание, то есть пронзительно переживает не только трагедию русского народа, русской истории и жизни, но и страсти Христовы. Его драма, как трагедия Петра, ученика Иисуса, есть проблема отречения, отступничества и отрицания… Иван движется от ощущения отчаяния, вызванного тем, что происходит в Росси и жизни, – не было похоже, что послезавтра Пасха», – к мгновению, когда он вновь обретает веру в изначальную правду и красоту человеческой жизни» . Американский литературовед, в отличие от В. Шмида верит в то, что это происшествие кардинально перестроило героя.

Другой современный исследователь, А.В. Злочевская не считает, что «…в рассказе "Студент" писатель нашел решение экзистенциальной проблемы бессмысленного, изолированно-отчужденного существования – в переживании и постижении отдельным человеком своей связи с прошедшими и будущими поколениями людей» .

Ключом к рассказу она считает указание на время действия: Страстная пятница. Каждый год христиане переживают вновь события уже двухтысячелетней давности, кульминацией которых считается Страстная пятница, так как «именно в этот день Сын Человеческий совершил то, что было предопределено от века: Он принес добровольную искупительную Жертву за все прошлые, настоящие и будущие грехи рода человеческого. Эта Жертва предваряет и предопределяет будущее пасхальное торжество окончательной победы Бога над дьяволом. Но одновременно сам этот день, Страстная пятница, был отдан во власть дьяволу» . Поэтому людям в этот день остается уповать на свои силы, думать о том, как обнажаются их пороки. «И самым драматичным проявлением этой слабости стало отречение апостола Петра» .

А.В. Злочевская также отмечает сходство между Петром и Иваном Великопольским, отмечая, что ему, как и всякому «…человеку, оставленному на свои собственные силы, очень трудно, практически невозможно поверить в чудо победы жизни над смертью и торжества добра над злом, которое наступит "послезавтра"» . Но в тот момент, когда «…они вместе пережили в своем сердце события, память о которых запечатлена в Евангелии Словом Божиим, произошло чудо укрепления веры в сердце молодого человека и преображения человеческого духа в душе, казалось бы, уже омертвевшей» . Но, несмотря на то, что чудо случается со студентом именно благодаря общению со вдовами, А.В. Злочевская все же не считает Василису и Лукерью главными героинями рассказа, закрепляя это право за Иваном Великопольским. «И лидерство в духовно-религиозной жизни остается за мужчиной неизменно» .

Еще один важный момент отмечает А.В. Злочевская. Зачем студент рассказывает вдовам историю, которую они и так знают? «А затем, что он уже в глубине души чувствует себя пастырем – человеком, который, несмотря и вне зависимости от личных невзгод и проблем, должен при всяком удобном случае нести людям Слово Божие» . Его проповедь была успешной прежде всего потому, что он начал ее, не задумываясь, просто по велению сердца. «Иван Великопольский будет хорошим, добрым пастырем» . В этом видит А.В. Злочевская оптимистический итог рассказа.

Как мы видим, исследователи неоднозначно трактуют то или иное событие, тот или иной образ, но в чем-то все же их мнения сходятся.

Конечно же, каждая точка зрения имеет право на жизнь. Как и многие другие. Но стоит ли держаться за них как за стопроцентную истину? Наверное, нет, ведь ценность литературы в том и заключается, что в ней нет неправильных ответов, есть только бесконечное множество возможностей для собственных размышлений. Никто уже не сможет точно сказать, что имел в виду сам автор, создавая свое произведение, у нас есть лишь возможность приоткрыть завесу тайны, чтобы яснее понять, насколько же велико мастерство писателя, сумевшего несколькими страницами вызвать столь разнообразные и порой противоречивые суждения. К таким великим мастерам можно отнести и А.П.Чехова с его бездонным по смыслу рассказом «Студент».

Сам писатель не раз называл его «наиболее отделанным» своим произведением. В нашей работе представлен анализ этого произведения Чехова, прежде всего его вставной части, посвященной отречению Петра и его сопоставлению с отрывками из Евангелий, в которых говорится о том же событии.

Практическая значимость и актуальность нашей работы заключается в том, что данный рассказ, как наиболее яркий пример неповторимого стиля писателя, включен в школьную программу по литературе. Однако учителя и учащиеся не всегда учитывают, что он сложен для понимания из-за необыкновенной «насыщенности», «плотности» повествования, содержащего множество различных смыслов. Наше исследование, устраняя эту множественность, может быть использовано на уроках литературы.

Новизна исследования состоит в том, что мы сопоставляем чеховский рассказ с Четвероевангелиями, выявляя сходство и отличия в восприятии событий евангелистами и главным героем рассказа Иваном Великопольским.

Цель и задачи нашей работы – раскрыть генетическую связь текстов, показать трансформацию евангельской фабулы в произведении Чехова, выявить отличия и сходство между исходными источниками и их авторской интерпретацией.

Объектом исследования выступают 4 Евангелия и рассказ А.П. Чехова «Студент».

Предмет исследования – их взаимосвязь, степень художественной трансформации исходной фабулы в литературном тексте.

В ходе работы использовались такие методы исследования как: сравнительно-генетический, историко-функциональный, а также приемы филологического анализа художественного текста.

В науке в отношении Чехова сложились стереотипы, которые до сих пор кажутся бесспорными. Часто цитируется известное высказывание Антона Павловича из письма А.В. Суворину (от 14 февраля 1888 года) о том, что медицину писатель признавал своей «законной женой», а литературу - лишь «любовницей». Эту цитату используют почти все исследователи и критики, порой возводя ее в ранг абсолютной правды, забывая, что человеческие взгляды способны меняться. Можно вспомнить более позднее признание тому же Суворину (в письме от 11 ноября 1893 года) о любви к литературе: «.Я до такой степени привязался к ней, что стал презирать медицину».

То же самое касается оценки религиозности, мировоззрения и веры А.П. Чехова. Еще в дореволюционное время за ним прочно закрепилась репутация если и не вполне атеистически настроенного, то индифферентного к вопросам веры художника. Такому представлению способствовало то, что Чехов был безоговорочным сторонником научно-технического прогресса.

Н.О. Лосский в этой связи писал: «Чехов, бывший в детстве религиозным мальчиком, утратил религию и заменил ее наивною верою в прогресс» . Некоторые литературоведы пишут о «теплохладности» Чехова, его рационализме, безучастном отношении к человеку.

Еще одной причиной, по которой Чехов был признан безрелигиозным писателем, явилось своеобразие идейно-тематического содержания его произведений, в которых искание правды, Бога, души, смысла жизни соотносилось не с возвышенными проявлениями человеческого духа, а с изображением нравственных слабостей, падения, бессилия личности. Автор заставляет читателя приблизиться к той опасной грани, за которой царствует беспредельный пессимизм, «могуществует» пошлость «в загнивающих низинах и болотинах» человеческого духа. Не восхищенное любование его высотами, а сострадательная любовь к слабым и грешным, но живым душам – вот основной пафос чеховской прозы.

До недавнего времени в общем стройном хоре, воспевавшем религиозный индифферентизм Чехова, лишь отдельные голоса утверждали обратное – высокую религиозность творчества писателя. Первым их них был С.Н. Булгаков, заявивший в 1904 г. в публичной лекции «Чехов как мыслитель», что по силе религиозного искания он «оставляет позади себя даже Толстого, приближаясь к Достоевскому, не имеющему здесь себе равных» . Также философ утверждал, что в творчестве Чехова ярко отразились свойственные русскому сознанию «искание веры, тоска о высшем смысле жизни, мятущееся беспокойство русской души и её больная совесть <…> Загадка человека в чеховской постановке может получить или религиозное разрешение или… никакого» . С.Н. Булгаков говорил и о близости писателя одной из основных идей христианства – ценности всякого человеческого существования.

Авторитетным и компетентным исследованием по данной проблеме является работа М.М. Дунаева «Православие и русская литература», одна из глав которой посвящена А.П. Чехову. Проводя детальный анализ многих его произведений, автор раскрывает их глубокую внутреннюю связь с Православием. М.М. Дунаев убедителен, когда критикует миф о безучастном отношении Чехова к изображаемому, якобы свойственном ему холодном рационализме, однозначно-положительном отношении к научно-техническому прогрессу.

Внимательного отношения заслуживает важнейшее концептуальное положение исследователя, суть которого в том, что «в Чехове переживание одиночества, замкнутости, отъединенности от мира – сопряжено было с ощущением своей нераздельности с миром, со стремлением проявить эту нераздельность в действии. Именно это сопряжение есть то важнейшее, что обусловило и неповторимость натуры писателя, и своеобразие его творчества» .

Как известно, корни всего, что есть в человеке нужно искать в его детстве. Поэтому и для осмысления религиозности чеховского творчества, необходимо прежде всего понять истоки и характер религиозности самого писателя. Детство человека, по данным психологии, – это фундамент, на котором строится здание всей последующей жизни. Именно в этот период закладываются психологические особенности личности.

Разгадка чеховской религиозности кроется именно там. В детстве будущий писатель получил религиозное образование и воспитание. Отец его был истово верующим человеком и старался приобщить своих детей к Церкви. Благодаря этому А.П. Чехов досконально знал богослужение, а любовь к церковному пению сохранил на всю жизнь. Знакомство с православными традициями, изучение Закона Божия, пение на клиросе – все эти внешние условия, казалось бы, благоприятствовали тому, чтобы мальчик стал истинно верующим христианином.

Почему же этого не случилось? Сам А.П. Чехов впоследствии объясняет это И.Л. Леонтьеву (Щеглову), затрагивая педагогические принципы С.А. Рачинского, считавшего, что народная школа должна быть безраздельно передана в ведение духовенства: «Да, таких людей, как Рачинский, очень мало на белом свете <…> Я готов за Рачинского живот свой положить, но милый друг… разрешите мне это «но» и не сердитесь – я не отдал бы в его школу своих детей. Почему? Я получил в детстве религиозное образование и такое же воспитание – с церковным пением, с чтением апостола и кафизм в церкви, с исправным посещением утрени, с обязанностью помогать в алтаре и звонить на колокольне. И что же? Когда я теперь вспоминаю о своём детстве, то оно представляется мне довольно мрачным; религии у меня теперь нет. Знаете, когда, бывало, я и два моих брата среди церкви пели трио «Да исправится» или же «Архангельский глас», на нас все смотрели с умилением и завидовали моим родителям, мы же в это время чувствовали себя маленькими каторжниками. Вообще в так называемом религиозном воспитании не обходится дело без ширмочки, которая недоступна оку постороннего. За ширмочкой истязают, а по сю сторону ее улыбаются и умиляются. Недаром из семинарий и духовных училищ вышло столько атеистов…Рачинского я понимаю, но детей, которые учатся у него, я не знаю. Их души для меня потёмки. Если в их душах радость, то они счастливее меня и братьев, у которых детство было страданием» .

Здесь Чехов затрагивает проблему, которая очень актуальна и в наше время. К сожалению, мы часто наблюдаем несоответствие между целями и результатами религиозного образования и воспитания. Деспотизм отца, Павла Егоровича, его принуждение детей к вере, даже жестокость в обращении с ними, одним словом, несвобода, породили неприятие той религиозной жизни, которую предлагали маленькому Антону. «Деспотизм и ложь исковеркали наше детство до такой степени, что тошно и страшно вспомнить», – эти горькие слова взрослого Чехова проливают свет на истинную суть полученного им религиозного воспитания и являются, своеобразным ключиком от той секретной дверцы, за которой скрыта тайна его религиозности.

Особо нужно отметить два ключевых понятия – деспотизм и ложь, иначе говоря, насилие, несвобода и неискренность. Чуткая и чистая детская душа остро реагировала на такие вещи, так как вера – это акт свободного волеизъявления, и она никак не может быть навязана человеку. Всякое принуждение и давление вызывает обратную реакцию – отторжение, неприятие.

Именно принуждение к вере сделало Чехова и его творчество таким, каким оно предстает сейчас. Неслучайно свобода для Чехова стала главным условием бытия: «Я ненавижу ложь и насилие во всех их видах. Мое святая святых — это человеческое тело, здоровье, ум, талант, вдохновение, любовь и абсолютнейшая свобода, свобода от силы и лжи, в чем бы последние две ни выражались» .

Воспитанный в жестких религиозных правилах, Чехов, как это нередко бывает, особенно у натур вольнолюбивых, в юности пытался обрести свободу и независимость от того, что деспотически навязывалось ему ранее. Иногда у него, также как и у всех нас, были сомнения; и те высказывания его, которые выражают эти сомнения, позднее абсолютизировались. В случае с Чеховым это осложнялось тем, что свои сомнения он высказывал ясно, результаты же зрелых раздумий, напряженного духовного поиска не торопился выставлять на суд людской.

Чехов не отвергал богоискательства, но, по его мнению, оно должно быть интимным, а не публичным: «Нужно веровать в Бога, а если веры нет, то не занимать её места шумихой, а искать, искать, искать одиноко, один на один со своей совестью.». Эти слова перекликаются со словами Маши из пьесы «Три сестры»: «Мне кажется, человек должен быть верующим или должен искать веры, иначе жизнь его пуста, пуста… Жить и не знать, для чего журавли летят, для чего дети родятся, для чего звёзды на небе… Или знать, для чего живёшь, или же всё пустяки, трын-трава» .

В этом плане достаточно показательным является высказывание И.Л.Щеглова - Леонтьева: «Если веру судить по делам и настроениям, а не по словам, то Чехов был в 30 раз религиознее тех современных «богоискателей», которые вопиют о своем беспокойстве на всех путях и перепутиях. Когда заговаривают о религиозности Чехова, мне каждый раз вспоминаются слова Гете о Спинозе. Противники часто упрекали его в том, будто у него нет никакой веры. Но он просто не разделял их веры, потому что она для него была недостаточна. Если бы он изъяснил свою, то они изумились бы, но не были бы способны понять ее. Для Чехова, если тщательнее проверить его жизнь, искусство было религией, да и вся жизнь его была по отношению к людям истинно религиозная, хотя слов на ветер о религии он никогда не бросал.

Главный ключ ко всему в редкой правдивости Чехова. Я не знаю другого писателя, который бы был так близок к правде и ненавидел малейшего оттенка лжи. Если ему нравилось в молодости то, что осуждается кодексом нравственности, он не прятался за обычные фразы и прямо говорил, что это ему нравится. Если он чего не понимал, он прямо говорил, что не понимает, и не пускался в праздные разглагольствования.

Действительно, Чехов мало распространялся о религии, и отсюда недоумение людей, привыкших легко говорить о том, чего сами нисколько не чувствуют. Но я знаю, что, лишь немного поправившись в Московской клинике, он почти каждый день ходил к обедне в Новодевичий, и, если бы вы слышали, с какой тихой умиленностью, вскользь и полусмущенно, говорил он мне об обедне в темном полупустом храме Новодевичьего монастыря; с какой трогательной аккуратностью навещал он могилу Плещеева, с какой любовной заботливостью украшал деревенскую церковь в своем Мелихове, как неустанно хлопотал о больных и бедных и т.д., и т.д. И это ли еще не религиозность человеческая?!» .

Это подтверждается свидетельством современников, которые говорили о Чехове, как об очень стыдливом человеке, который боялся широковещательных заявлений и свои интимно-духовные переживания тщательно оберегал от посторонних, нередко отделываясь шуткою, когда речь заходила о действительно важном для него. Сказать: «я – христианин" для него было так же невозможно, как сказать: «я – добрый, я – благородный». И совесть гнала его в Сибирь, чтобы хоть как-то облегчить судьбу страдальцев. В любой час дня и ночи он оставался врачом, который откликался на каждый вызов, лечил бесплатно крестьян и всех, кто к нему обращался. Он был христианином, даже если так себя не именовал.

«Внук крепостного, сын мещанина-лавочника, врач, рационалист, к религии внешне как будто равнодушный, он целомудренно-религиозен, он – свой в области высокорелигиозных чувствований. Принимать его надо сердцем, – писал о Чехове И.С. Шмелев. – Все же рассуждения об атеизме Чехова – от ума. А ум часто бессилен в вопросах веры».

Врач И.Н. Альтшуллер, лечивший Чехова в Ялте, засвидетельствовал, что писатель «носил крестик на шее». А для чего носить крест неверующему? Если бы и был Чехов атеистом, то ношение креста было бы для него грубой фальшью, а фальши он не терпел ни в каком виде. Да ведь для себя носил, не напоказ: никто и не подозревал об этом, Альтшуллер же узнал случайно, проводя врачебный осмотр своего подопечного.

Из сказанного можно сделать следующий вывод: Чехов не отмахивался от религии вообще, он «отмахивается» от веры, от пустых разговоров о ней, от обыденно-буржуазном ее понимания. «Будь верен жене, молись с ней по молитвеннику, наживай деньги, люби спорт – и твое дело в шляпе и на том и на этом свете. Буржуазия очень любит так называемые «положительные» типы и романы с благополучными концами, так как они успокаивают ее на мысли, что можно и капитал наживать, и невинность соблюдать, быть зверем и в то же время счастливым», – писал он А.В. Суворину 13 апреля 1895 года, с иронией отвергая подобное «благочестие», а не необходимость верности жене и молитв с нею. Неприятие вызывали у Чехова современные ему религиозные искания в интеллигентской среде. Можно соглашаться или не соглашаться с великим русским писателем в его отрицательной оценке философско-религиозного движения в начале ХХ века, но нужно понимать, какую веру он отвергает: именно интеллигентскую.